Это фото неизвестного мне по имени советского офицера или прапорщика в пробковом шлеме, с обезьяной на плече и ладонью на рукояти стали настолько живо будит в сердце образы Киплинга и Гумилёва, что хочется откомментировать их словами одного из этих "певцов колониализма":

«Мчимся мы с пляской в лесной тишине...»

"Мчимся мы с пляской в лесной тишине
На полдороге к ревнивой луне!
Разве не хочется вам в наш круг?
Разве не нужно вам лишних рук?
Разве не нужен вам хвост такой,
Что выгнут, как лук Купидона, дугой?
Сердитесь вы? Но — нам всё нипочем:
Братец, твой зад украшен хвостом!

Здесь мы гирляндой висим на ветвях,
Мечтая о разных прекрасных вещах
И о делах, что хотим совершить,
Но так, чтоб в минуту их все разрешить, —
Весьма благородных, добрых, больших,
Коль можно с желанием выполнить их.
Ну, что ж, пошли? Но — нам всё нипочем:
Братец, твой зад украшен хвостом!

Всё, что мы слышали в жизни своей
У мыши летучей, у птиц, у зверей,
Толстокожих, пернатых или подводных, —
Мы повторяем всё сразу свободно!
Великолепно! Восторг! Ещё раз!
Вот мы болтаем как люди сейчас!
Представим, что мы... Но — нам всё нипочём:
Братец, твой зад украшен хвостом!
Идут обезьяны лишь этим путем!

Так примыкайте же к нам, прыгающим по ветвям,
Там, где легка и гибка вьется лоза по стволам.
Путь наш отмечен дымом и громом, что мы издаём.
Верьте, верьте, много славных дел свершить удастся нам!"

<Р. Киплинг «Дорожная песня Бандар-логов», перев. М. Фроман, опубл. 1936>



Очень я благодарен Witold'у Milosz'у днями напомнившему мне об этом великолепном переводе 1920-ых годов, выполненном ныне полузабытом ленинградским литератором Михаилом Фроманом Настоящая немецкая фамилия Фромана - Фракман. Происходил он из старинной петербургской лютеранской семьи, был уроженцем Ташкента (апрель 1891), где в то время служил его отец.

Имя его теперь мало кому что-либо скажет, но старшему поколению памятна песня из довоенного «Золотого ключика» - "Далёко, далёко за морем", слова которой написаны им. Помимо Киплинга он переводил, Шевченко, Бараташвили,Чавчавадзе, Фейхтвангера, Гейне:

«In meinen Tagesträumen…»

И в повседневных грёзах,
В бессоннице неизменной
Твой в сердце не умолкает
Смех, для меня бесценный.

Помнишь, как в Монморанси
Верхом на осла ты села
И вдруг, не удержавшись,
В чертополох слетела?

Осёл остался спокоен,
Чертополох вкушая, —
Смех, для меня бесценный,
Мне не забыть, родная.

И да, ещё, что помнится. Когда утром 27 декабря 1925 года в пятом номере ленинградской гостиницы «Англетер» милиционер составлял акт о самоубийстве С. Есенина, Фроман был среди трёх литераторов, привлечённых в качестве понятых и подписавших акт. Он же потом помогал выносить на простынях тело поэта по чёрной лестнице во двор (дирекция «Англетера» не желала огласки), а на площадь перед Англетером уже стягивались люди.

Поэт Всеволод Рождественский, так же нёсший в тот скорбный день тяжёлый груз, много лет спустя рассказывал мне, тогда юноше, что от напряжения рука его так устала что, ему всё время казалось, что пальцы вот-вот разожмутся.

Фроман умер в Ленинграде день в день ровно за год до войны, не дожив и до 50-ти, и нашёл упокоение среди родных ему могил на Смоленском лютеранском кладбище, на котором погребена ещё одна, и блистательная, переводчица Киплинга - Ада Оношкович-Яцына-Шведе.