ИЗ ПОЭТИЧЕСКОГО НАСЛЕДИЯ ИГОРЯ МИХАЙЛОВИЧА ДЬЯКОНОВА (1915-1999)
I
Ещё мы мальчиками были, Ещё нас лычки занимали, Ещё махорку не курили, Ещё ремнями щеголяли. И, выходя на пост дежурный, На небо взор мы не кидали И тучи — ясности лазурной Ещё мы не предпочитали.
Ещё устам впервой проклятья, Ещё ушам ужасны стоны, Ещё не умирали братья, Ещё не изменяли жёны, В смешных шинелях, не по росту, В раструбах кирзовых, шагами Ещё не мерили погостов, Что карты числят городами,
Ещё нам дым не застил неба И запах не вставал в пустыне От догорающего хлеба, Незабываемый отныне, Друзей мучительные тени Ещё никем не призывались – Одни средь новых поколений Мы только в тридцать лет остались.
Полвеком жизни мы не сыты, На ласку, как на смерть влекомы, Ласкают, чьи мужья убиты, Ласкает горький хмель знакомый. Нам полста лет не надоели – Полтысячи нам будет мало! А жизнь давно прошла — в шинели; Паёк получен. Ночь настала.
II
Ещё мы мальчиками были. Ещё нас лычки занимали. Ещё махорку не курили. Ещё как моль не умирали. Но слухом чутким, духом чистым Шаги судьбы нам слышны были, И в сердце грозные горнисты То замирали, то трубили.
Какой же ныне глухотою Нам уши время заложило? Над нашей каменной землёю Судьба лицо своё склонила, Как в плёнке из агар-агара Все беспорядочно теснятся. Недолго в тонкой плёнке шара Кишенье будет продолжаться.
А в сердце, мысли, ум и знанье Ты детям передал напрасно: Удел их — смертное страданье, Одно лишь мужество прекрасно: По Откровенью Иоанна, Над нами ангел встал разящий, И кровью станут океаны, И сушу огнь пожрёт палящий.
И средь дымящейся пустыни Родится скудный род уродов – Что нужно делать — делай ныне, Наследник тысячи народов: Когда замрёт людей сознанье. Их предназначенная мука, Повсюду будет мирозданье Чернеть без мысли и без звука.
<1987>
Цит.: Дьяконов И. М. Книга воспоминаний. — СПб.: Европейский дом, 1995. — 766 с. — (Дневники и воспоминания петербургских учёных). — ISBN 5-85733-042-4.
Игорь Михайлович ДЬЯКОНОВ [30.12.1914/12.01.1915, Петроград — 2.5.1999, Санкт-Петербург], советский и российский историк-востоковед, культуролог, ассириолог, лингвист, специалист по шумерскому языку, сравнительно-исторической грамматике афразийских языков, древним письменностям, истории Древнего Востока, создатель собственной этической системы на основе знаний в области психофизиологии и эволюционной теории. Доктор исторических наук (1960), академик Британской академии наук, почётный член Американского востоковедного общества, Королевского азиатского общества Великобритании и Ирландии, Азиатского общества Франции, Американской академии искусств и Академии естественных наук РФ. Состоял так же почётным членом Итальянского института Ближнего и Дальнего Востока и доктором Чикагского университета (1988). Сын литератора и популяризатора науки М.А.Дьяконова (репрессирован и расстрелян в 1938). Участник ВОВ: переводчик в отделе пропаганды Карельского фронта (1941-45), участник Петсамо-Киркенесской операции (окт.-нояб. 1944, зам. коменданта города Киркенесс, Норвегия). Сотрудник Гос. Эрмитажа (1937-41 и 1950-59) и ЛО ИВ АН СССР(с 1954).
*Мария Павловна Дьяконова, урожд. Емельянова (1886-1949), врач и домохозяйка, мать И.М. Дьяконова.
**Алексей Михайлович Дьяконов (21. 01. 1919, Петроград - 30. 12. 1941, Мельничный ручей близ Ленинграда, похоронен там же), поэт-переводчик, инженер-кораблестроитель (Кораблестроительный ин-т, 1936-41); участник обороны Ленинграда, умер от обострения нефрита, вдова: Нина Андреевна (?) Луговцова (03 .01. 1918), бывшая его одноклассница, блокадница, в январе 1942 родила девочку, скончавшуюся сразу же после родов из-за отсутствия у матери молока. На начало 2005 года числилась проживающей на Вознесенском проспекте в СПб.
Поезд дунул, как на палец обожённый. наш маршрут известный и кратчайший. Попрощались кто с невестами, кто с жёнами, Кто с собой вчерашним попрощался: "Понимаешь, едем... Понимаешь, едем. Долгие прощания на черта нам?.." Сутки высохли в пути недельном, Приняли вагона очертания. Только по ночам в распахнутые окна Просятся отставшие от поезда Поцелуй прощальный и, немного окая, "-отчего признался ты мне поздно?" Просится несказанное :" Мама, Я твой сын! В том счастье и удача..." Поезд сбавит ход на малый. А слова те дальше, дальше, дальше...
<21.09.1985>
Подберу окурок, докурю негордо. Из-под ребер дым повалит, как из ящика. Я запомню Кушку, как смущенье-город, Стыд юнца за руки, мерзкое творящие. И Российский Крест* - не закрыть глаза, Будто между век вставлена соломка... И еще я вспомнил: так случилось за Полминуты перед посадкой самолета Год назад в Шинданде: давление стократно Выросло - белки глазные затрещали... Крест - разрыв пространства - когда спустились с трапа, Кровавые кресты в глазах солдат стояли.
Я запомню Кушку - жёлтый остров - олово Госпитальных запахов и ночей бессонных... На досках лежал труп танкиста голого, Рядом шевелились землистые кольсоны - Шевелились вши, пищи не нашедши... Пьяный врач спешил разделаться с заразой - Вырезал танкисту печень и кишечник, И спалил с кальсонами... Блевали новобранцы...
Мы с танкистом вместе вышли из Афганистана... Врач лечил желтуху - умер друг от тифа ... Я запомню Кушку - хохот балагана - Накурившись чарса, мы не хотели тихо Ждать выздоровленья или, как танкист тот... Но смешно и горько в постели околеть... Вспомню Кушку, как руку танкиста, Который раздавал на обеде хлеб.
Нет от друга вестей... А когда Кандагар От свинца стал тяжелым, как семь Кандагаров - Он вернулся. К лицу приросла, как загар, Неподвижная маска героя. Огарком Тлели губы его - продолжался закал. Сквозь пустые глазницы видны были горы, И над ними стоял семидневный закат, Тени птиц заползали в змеиные норы...
ЗАНОВО УЧУСЬ
Я заново учусь думать И садиться за круглый стол. Я теперь не скажу "дуло", "ствол". Я заново учусь плавать И бояться воды. По утрам с подушки, как с плахи, Не поднять головы. Я заново учусь говорить, Что думаю, а не скажу Мне теперь самый вид головни Душу сажей мажет. Я теперь разучусь ненавидеть И бояться стенок. На кровать себя брошу навильником Зеленого сена. Отучусь смотреть равнодушно, От зубовного скрежета. Заведу в огромной подушке Мечты да надежды. Перекрещу беззвездные лбы. (сквозняком подует из дула) Научиться надо любить, Про завтрашний день не думая.
* Имеется в виду памятник в форме монументального креста с часовней внутри, сооружённый в Кушке к 300-летию Дома Романовых, и нередко именуемый «Русский Крест».
Цит.: Александр Банников: Афганская ночь: Редактор Айдар Хусаинов: Технический редактор Елена Моисеева: Корректор Кристина Абрамичева: Художник Рим Валиахметов: (?) Банникова Л. Р. , 2003 г.
Александр Геннадьевич БАННИКОВ [18.7.1961, пос. Магинск, Караидельский район, Башкирская АССР - 24.9.1995, там же], участник афганской войны, журналист, поэт, педагог. Из семьи школьных учителей. С августа 1985 года по октябрь 1986 года воевал в Афганистане (24 гвардейский танковый Пражский орденов Суворова и Богдана Хмельницкого полк, в/ч п/п 71183,Шинданд, Гератская пров.). Работал сантехником, плотником, кузнецом, газосварщиком, аккумуляторщиком, на кирпичном заводе, в лесу - обрубщиком сучьев, журналистом. Стихи Банникова публиковались республиканскими газетами: «Ленинец», «Советская Башкирия», «Русский курьер», «Вечерняя Уфа», в «Антологии современной русской поэзии Башкортостана», альманахе «Голоса вещей», в журналах «Знамя», «Урал», «Истоки», а так же так же общероссийская газета «1 сентября»; в сборниках: «Афганистан болит в моей душе» и «Никто не создан для войны». С сент. 1990 работал в Магинской средней школе № 1 учителем истории. Автор книг «Человек-перекресток», «Пятое измерение» (обе - Уфа, издательство "Китап", 1985 и 200 гг.) и посмертно изданного сборника стихов и очерков «Афганская ночь» (2003).
Вспоминая Александра Банникова : [сборник статей] / И. Гальперин, В. Троицкий, Н. Грахов, А. Хусаинов] // Бельские просторы. – Уфа, 2011. - № 10 . – С. 83 - 98.
Загреев, М. Атланты держат небо… : воспоминания об А. Банникове // Истоки. – Уфа, 2016. - № 40 (5 окт.). – С. 6.
Хвостенко, С. От разлуки к знакомству : [о поэте Александре Банникове] // Остров (прил. к газ. «Ленинец») – Уфа, 1995. – 21 нояб.
Утром 5-го сентября нас собрали во дворе здания у Обводного канала, обнесенного высокой решеткой. Там уже стояло для нас полсотни грузовиков, если не больше. Проводы были очень похожи на то, как это изображено в фильме «Летят журавли» — как будто нас снимали — а может быть, и в самом деле снимали, и кадр был взят из кинохроники? Очень уж было похоже.
К решетке прилипли рыдающие матери, жены, с детьми или одни. Наши, в шинелях, старались тоже подбежать к решетке хоть на несколько мгновений. Мне было лучше: меня никто не провожал.
Автоколонна выехала из города часов в 10 утра в неизвестном направлении (в действительности — в сторону Ладожского озера. До постройки «Ледовой дороги» туда не было толкового шоссе, а только узкие грунтовые проселки, а у командования не было карт: негде было взять — в штабе фронта своим не хватало, а купить было нельзя; все карты были изъяты из магазинов и засекречены еще с конца тридцатых годов). Колонна быстро заблудилась. Ехали до глубокой ночи. Ближе к рассвету добрались до переправы на Шлиссельбург. Километра на два под гору вся дорога впереди была забита машинами. Мы стояли и стояли. Ужасно хотелось спать. Я, не спрашиваясь, соскочил с кузова и пошел искать, где прилечь.
На одной из машин эшелона, стоявшего впереди нашего, девушки и ребята пели хорошо знакомые песни тридцатых годов:
Дан приказ ему на запад, Ей в другую сторону, – Уходили комсомольцы… и, помолчав секунду: На германскую войну (вместо «на гражданскую войну»).
Как-то выражение «германская война» связывалось с войной 1914–1918 гг.; но, да, конечно, и эта тоже «германская»!
И родная отвечала «Я желаю всей душой, Если смерти, то мгновенной, Если раны — небольшой».
[стр. 243]
Ребята запели другую:
В далекий край товарищ улетает, Родные ветры вслед за ним летят, Любимый город в синей дымке тает, Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд Пройдет товарищ все бои и войны, Не зная сна, не зная тишины – Любимый город может спать спокойно И видеть сны и зеленеть среди весны.
Я обернулся на певших — они были мне видны высоко в кузове машины на фоне зарева, но это была не утренняя заря, которая тоже тогда была на небе, но с другой стороны, на востоке. А это горела Невская Дубровка на западе.
Я спустился еще дальше вниз вдоль застывших машин. У воды, вокруг замученного, наверное не первую ночь не спавшего капитана — распорядителя на переправе — толпились генералы и полковники. Все они матерились, угрожали ему расстрелом и требовали пропустить именно их эшелон первым. Капитан не обращал на них внимания и пропускал машины в порядке очереди.
Я нашел какой-то сарай с мокрой дранкой и улегся на ней спать; с полчаса, может быть, и в самом деле проспал. Моя машина была одна из последних в нашей колонне, а наша колонна была, может быть, третьей, а может быть, пятой. Через Неву мы переправились часов в девять утра, если не позже. Близко слышна была канонада, все шире было зарево; что-то полыхало с разных сторон. Переправившись, мы быстро проехали через почти пустой городок. Было утро 6 сентября 1941 года.
Выехав на шоссе, мы стали встречать бредущих нам навстречу солдат. Они шли гуськом, с серо-зелеными застывшими лицами, в грязных шинелях, выцветших уже пилотках, волоча винтовки, а кое-кто и без винтовок; шли по закраине шоссе или прямо по кюветам; на наши машины, бодро ехавшие навстречу им посередине шоссе, они смотрели равнодушно и, кажется, даже с жалостью. Странно, что среди них не было ни одного высокого ростом, — а впрочем, ничего странного тут не было, имея в виду, что еще никто не умел ползать по-пластунски. Все были маленького роста, сутулые, грязные. Куда они шли, было непонятно — из боя, очевидно. Но впереди для них был Шлиссельбург, и отдыха он не сулил. Мы же ехали на восток
В письмах из Афганистана любое слово могло быть истолковано не в пользу пишущего. Стихи же выгодно отличаются от прозы тем, что их немногие (особенно военные) понимают.
А еще я писал стихи для того, чтобы не озвереть окончательно, не разучиться любить и думать, хотя бы на бумаге. Писал все 15 месяцев, пока я там был. В этих стихах очень мало о войне. Я не хотел лишний раз напоминать своим родным о ней. Кстати, я их почти убедил, что в нашей провинции не стреляют.
А теперь эти стихи сослужили мне добрую службу: я хорошо помню, при каких обстоятельствах и событиях они были написаны.
Они - узелки на память.
<...>
В середине октября 1986 года наш полк пересек советско - афганскую границу. В Кушке нас встречали. Мы отмаршировали по вертолетной площадке перед приехавшими по этому поводу генералами и "мирным населением" (до чего же врезалась та, военная, терминология, даже сейчас я и не пытаюсь подыскивать иного выражения).
Но встреча была скомкана: нам дали полчаса на растерзание столов, на которых лежали арбузы, дыни, виноград, а потом - вперед, на место новой дислокации. Но ведь нам-то хотелось посмотреть на "наших", советских, которые и одеты по - нашему были, и говорили...
Молодые, глазастые туркменочки глядели на нас без страха, но и без брезгливости.
Ребята, что побойчей, уже завязывали знакомства, спрашивали адреса. Это и понятно: кто-то год, кто-то полтора и больше не разговаривал с женщиной. Те продавщицы и уборщицы, которые были в Афгане, не шибко почитали нашего брата - солдат. Для них мы были людьми последнего сорта. Хуже "духов". Чего хотя бы стоят те подписки, которые давал женский персонал: "обязуюсь не иметь никаких отношений с рядовым составом".
Когда полк отъехал от Кушки на приличное расстояние, то наша "летучка" была вынуждена вернуться обратно. Причину я уже не помню. Я попросил у прапорщика, чтобы нас с Андреем - моим напарником - высадили, а на обратном пути захватили. Прапор согласился. Мы остались вдвоем.
Андрей по какой-то своей надобности сошел на обочину. Совсем не ожидая этого, я заорал не по-доброму: "Ты куда, сволочь! Подорвешься!" И, бросившись к нему, выволок за шиворот на дорогу.
Андрюха оторопел и тоже испугался. Только через несколько минут и одновременно до нас дошла вся нелепость моего поступка. Здесь не минируют обочины...
Потом мы обнялись и сели прямо на дорогу. Нет, мы не плакали. Мне кажется, что тогда мы еще не умели плакать.
Андрей сказал: "Это же птицы!" И точно - вокруг свистели, щебетали, чирикали птицы. Мы стали вспоминать: "А были ли в Афгане птицы?" Конечно же, были. Тогда почему мы их не слышали? Нам было смешно, мы перебивали друг друга. Мы будто бы накурились "смешного" чарса...
Мимо нас проезжали машины. Водители нажимали на сигналы, махали нам руками, смеялись. Наверное, им тоже было удивительно видеть двух отставших от полка солдат. Они - то ведь знали, откуда мы...
«...последнее время мне кажется, что я начинаю что-то терять в моем «творческом» плане. Ну, во-первых, это однообразие тем. Вернее, тема теперь у меня одна — теперешняя жизнь. Во-вторых... Нет, главное, что я хочу спросить Вас (со стороны всегда виднее), а не повторяюсь ли я? Не жую ли одно и то же? А если так, то надо ли это? Интересно ли это кому-нибудь кроме меня да жены? И, вообще, стихи ли я пишу или так, что-то похожее? Может быть, стихи у меня немного получались раньше (как дань затянувшемуся юношескому возрасту), а теперь я повторяю свое (или что еще хуже — чужое) и ничего более? Пишу Вам вполне откровенно, т. к. сказать, что я недоволен собой — это совсем ничего не сказать. Пишу очень редко, но довольно быстро, а иногда и по нескольку дней. Читать некому. А если и читаю, то почти в «студенческой» компании. Так что их откликам не верю... Посылаю Вам еще несколько стихов. Возможно, некоторые пошлю Вам во второй раз, т. к. блокнот со всеми стихами у меня украли (крали-то не блокнот, а х\б. Просто в нем он был. Бог с ними. Надо — другие напишу. Не надо — тоже не беда). Короче, Иосиф Давидович, очень жду от Вас какой-нибудь весточки. Раз уж стали Вы поверенным души моей, то уж не бросайте. И еще, не обессудьте меня за мой почерк и тон письма: жара — сволочь, да и многое другое...
Афганская ночь.
Ночь по закоулкам строит рожи, Бродят тени - постненькие пасынки. Звёзды не мигают настороженно На прицеле. На прицеле у опасности. Слит с плечом моим ремень Калашникова.
Я есть продолжение курка. А в России дочь моя калачиком У жены уснула на руках. А в России ночь живет для любящих, Свежим ветром затыкает щелочки. Лягушатами ныряют звёзды в лужицы На обочинах дорог просёлочных... Чернота оскалилась разрывами, Дёрнулся суставом отсеченным месяц.
Как ты притворилась поразительно! Стой! Ни шагу, ночь! На место! Твои тени неспроста здесь околачиваются, Завернувшись в ветер, будто в рубище. Слит с плечом моим ремень Калашникова, Чтоб в России ночь жила для любящих.
<...> Я должен предупредить читателя, что моя гимнастерка не фронтовая, а штабная. За полвека появилось у нас много повестей, романов, исторических очерков о той войне — настоящей войне, где стреляли, где давили танками, Зарывали трупы солдат в ямы и где на переднем крае трудно было выжить более недели, если не нескольких дней. Но у той войны были и штабные тылы, политуправления, разведотделы, СМЕРШи; о них что-то мало написано, а без них этой нашей войны, вероятно, до конца не понять. Там можно было выжить.
Когда к сорокалетию Победы меня вызвали в военкомат, чтобы вручить орден Отечественной войны второй степени — который выдавался за одно только дожитие, ни за что другое, — то из сотни человек, сидевших со мною в зале, едва можно было насчитать двух-трех безусловных фронтовиков, различимых по ленточкам медали «За отвагу», «За оборону Сталинграда», по георгиевской ленточке ордена Славы или просто по одной ленточке «За победу над Германией» без офицерских орденов. Среди нас было несколько бывших сестричек, человек тридцать смершевцев, остальные — такие, как я, штабники.
Почти все солдаты, не убитые в бою и не сгнившие в лагерях за то, что побывали в плену, умерли рано в неуютные послевоенные годы. <...> [стр. 220].
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ]
